26 апреля – ровно 50 лет со дня землетрясения, положившего начало градостроительному расцвету Ташкента — столицы Узбекской ССР, позже ставшего столицей суверенного Узбекистана. О вкладе всех союзных республик в восстановление Ташкента написано и сказано много, я же вспомню некоторые фрагменты того времени. Те, что не расстворились…
Подземный толчок, силу которого большая часть горожан оценивала не по мало кому известной тогда шкале Рихтера, а масштабами развалин, мы встретили в бывших байских конюшнях, выделенных сорок лет назад семье слесаря-ремонтника Ташкентских железнодорожных мастерских Федора Зайцева – моего прадеда, переехавшего в Узбекистан в третьей четверти ХIХ века. Точнее, в крайнем стойле, переформатированном сначала под однокомнатную, а затем – двухкомнатную квартиру с палисадом. За стойлом протекала Чулья, к тому времени грязный и весьма зловонный городской канал.
Вместе с соседями по общему двору с одним коллективным туалетом у центральных ворот и одной водопроводной колонкой там же, мы выскочили на улицу. Испуга или страха не было, скорее, любопытство и какой-то особый эмоциональный подъем, обусловленный нестандартной ситуацией. В квартиры больше не возвращались, чай кипятили на «мангалках», кои были в каждой семье. Ждали рассвета. Взрослые, чтобы пойти на работу, мы, чтобы посмотреть, как там родная школа.
Школа №49, в которую я только перешел из интерната для детей железнодорожников, была одной остановкой выше по улице имени матроса Кафанова. Можно было добежать, а можно и на автобусе №9. Зайцем, естественно – пять копеек считались деньгами. Там были уже сранья. Центральное здание школы, с колоннами и шикарной парадной лестницей по центру, где училась еще моя мать, рухнуло. Колонны накренились, двери перекосились. Директор школы Рустам Хаитович Якубов, похоже, с раннего утра находившийся на развалинах вверенного ему учебного заведения, сразу же объявил нам об отмене занятий. И, по-моему, в тот же день – об отмене первых в нашей жизни школьных экзаменов.
И мы пошли дальше. По правой стороне улицы шли склады ношеного военного обмундирования. Их стены, выходящие на улицу, обвалились и сквозь провалы были видны аккуратно уложенные штабелями стеганые ватные танковые куртки. Через неделю в них щеголяла вся местная шпана от «Госпиталки» до «Туркменского». У меня куртка хранилась вплоть до призыва в армию, после чего бесследно сгинула.
Летние каникулы начались досрочно. Меня, как и десятки тысяч других ташкентских детей, отправили в пионерский лагерь. Попал в Молдавию. Как сейчас помню: Флорештский район, село Нижние Кугурешты. Лагерь назывался «Дружба». Возили на Днестр, в Кишинёв и всё сокрушались: «Бедненькие, сиротами, небось остались».
Несколько позже, в 1967, 1968 годах, мы уже формировали бригады из таких же нуждающихся в деньгах детей и ломали заброшенные частные дома в центре Ташкента. На той самой улице имени матроса Кафанова. Продавали кирпичи, балки, кровельное железо. После школы, естественно. Зарабатывали деньги. После работы, вымотанные и уставшие, с гордостью рабочего класса шли в «стекляшку» на Туркменском базаре и на честно заработанные рубли покупали лагман, лепешку, молоко и… водку. Последнюю – чтобы быть, как взрослые. Казаться взрослыми.
Запомнились подвалы заброшенных домов. В них было всё. К примеру, собрание сочинений Ленина под редакцией Зиновьева и Каменева. Некоторые тома даже под редакцией Троцкого, в алых сафьяновых переплетах с экслибрисом владельца библиотеки. Десятки патефонов, граммофонов, керосиновых ламп с выгравированным символом Вермахта на стекле, фонарей английской пограничной службы и еще чёрт знает чего. А еще – уникальные граммофонные пластинки в специальных футлярах, изнутри отделанных бархатом. Все это тащили домой, тщательно отмывали, чистили, приводили в порядок. Пластинки вечером «крутили» прямо в палисадах. В виду того, что на улице имени матроса Кафанова жило очень много еврейских семей, музыка, естественно, была соответствующей. «Еврейская комсомольская» Исаака Дунаевского, к примеру: «На рыбалке у реки пели песню рыбаки…»
По вечерам Чулья гудела. Каждый показывал, что за день добыл из брошенного другими. С наступлением темноты тащили из дома картошку, которую пекли тут же на кострах. Ночь, горящие угли, дым, почерневшая, но не ставшая менее вкусной картофельная кожура, обильно посыпанная солью. Романтика, вся жизнь еще впереди!
Страшно подумать – полвека прошло с той поры. Где вы, Толик Юрин, Андрюха Иванов, Азим Узаков, Вовка Шереметьев, Валерка Синельников?.. Раскидали нас жизнь и время. Чулью, вонючую, но такую таинственную, вдоль которой мы играли в войну, стреляя из самодельных скобочных пистолетов, вскоре забрали в бетон и пустили по подземному руслу. Двор с такими родными конюшнями, нашими прадедами приспособленными под жилье, сломали. Улицы имени матроса Кафанова, по большевистской легенде доставившего в революционный Ташкент эшелон с зерном из России, больше не существует. Тёмной ночью сравняли с землей мемориальный комплекс видным деятелям революционного движения, где была могила матроса.
Бескозырка белая, в полоску воротник…