В конце 1980-х годов в республиках СССР заметно активизировались националистические движения. С 1988-го по 1991 год на этнической почве в стране произошло около двадцати конфликтов, унесших человеческие жизни. После распада Советского Союза большинство из них перешли в фазу вооруженных столкновений, а некоторые продолжаются и по сей день. По разным оценкам, они унесли жизни около 150 тысяч человек, беженцами стали не менее пяти миллионов. Спасаясь от войны, люди в спешке покидали обжитые места, успевая взять с собой лишь самое необходимое. Для многих из них те события навсегда остались в памяти как самый страшный и трагический период жизни.
О распаде СССР и начале межнациональных столкновений
Нина, 56 лет, Ташкент-Саратов, бухгалтер
В начале 1990-х мы желали перемен. Никто не хотел возвращения советского строя в худших его проявлениях, но мыслей о развале СССР никто не допускал. Люди начали хорошо зарабатывать, развивался мелкий бизнес. Да и жили мы в Узбекской ССР тогда лучше, чем в РСФСР: не было ни талонов, ни карточек, ни дефицита. По крайней мере, в Ташкенте. Хотя это большая разница — столица и кишлаки.
Первый по-настоящему тревожный сигнал пришел из Ферганской долины в 1989 году. Там жила моя двоюродная сестра. Однажды я увидела ее на пороге своего дома с мужем и двумя маленькими детьми. Сказали, что еле успели ноги унести.
Она шла с ребенком по улице, когда из ниоткуда появилась машина, в которой сидел бородатый мужчина с косой. Он ехал на большой скорости и снес голову какому-то прохожему. После этого они все бросили и побежали, но хотя бы сумели продать квартиру. Тогда казалось, что это частный случай.
Мы слышали и про Нагорный Карабах, и про Приднестровье. Но это там, далеко, не в Ташкенте… Они даже вернуться думали. Слава Богу, так и не решились на это!
Появлением Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) все были страшно напуганы. Никто не хотел возвращаться назад, но на улицы, как в Москве, никто не вышел. Ни митингов, ни демонстраций. Хотя все и прошло относительно тихо, с того момента атмосфера страха не покидала нас до самого отъезда. Примерно до 1992 года в Узбекистане было относительно безопасно. Все произошло как бы исподтишка. Я работала бухгалтером, моя коллега, этническая узбечка, рассказала, что многие ее знакомые связались с некой исламской организацией, которая тайно противостояла правительству. Это почти не скрывалось. Да и в целом страна стала сильно исламизироваться. Стало меняться отношение на работе, на улицах.
Раньше никто не мог не уступить место беременной женщине в автобусе, но в какой-то момент местные начали на это плевать. Говорили: «Езжай в Россию, там место уступят!» Один раз узбекские подростки бросили мне под ноги петарду. Хотя прямых угроз жизни все еще не было. Со мной на лестничной клетке жила приличная узбекская семья. У них был сын, которого я по дружбе еще во времена СССР забирала из детского сада. К 1990-м годам он подрос. Сначала перестал здороваться, а вскоре начал открыто проявлять агрессию. Мы не понимали, за что нам все это…
О причинах обострения национальных вопросов
Наталья, Душанбе-Волгоград, 68 лет, пенсионерка
Я родилась и выросла в Душанбе. К концу перестройки выучилась на врача и работала на скорой помощи. Уже тогда ощущался сильнейший продовольственный кризис. В магазинах были дохлые куры, за мясом — огромные очереди, молоко можно было достать лишь изредка. Но спасали фрукты и овощи, которыми изобилует Таджикистан. Уже в тот период мы решились переезжать. Мои предки — донские казаки. Все они мечтали вернуться на свою родину. Семья у меня была неполная, начали понемногу отправлять вещи в контейнерах, а сами жили в пустой квартире. Наши знакомые, старые таджики, даже не хотели нас отпускать. Спрашивали: «Куда вы едете? Разве мы плохо к вам относились?»
Но уже с 1990 года молодежь стала вести себя агрессивно. Были такие ситуации, что нельзя пройти по улицам — стреляли. Мой брат однажды ехал в маршрутке, ее забросали камнями. Вообще, они скорее конфликтовали между собой, мы становились случайными жертвами.
Когда началась революция, стало совсем страшно. Для восточных людей всегда важно, выходец из какого региона занимает руководящий пост. И противоречия между севером и югом тогда ощущались очень сильно. Все конфликты были именно на этой почве. Север в основном представляли демократы, юг — коммунисты. В центре города все чаще стали собираться митинги одних и других. Они проходили буквально в нескольких сотнях метров друг от друга.
Мне, честно говоря, было все равно, но скорее мое окружение было за коммунистов. Когда работаешь на скорой помощи, знаешь больше остальных. Мы видели многое… И «груз 200» из Афганистана, и пострадавших с обеих сторон, и как демократам раздавали деньги на акциях. Наш вуз, кстати, находился неподалеку от этих площадей. Сокурсники рассказывали, что часто после занятий за ними гнались демонстранты. Обижали моих знакомых таджичек, которые ходили без платков на голове. Но в рабочей среде не было этнических конфликтов. Русские и таджики работали вместе.
В 1991 году в Душанбе стали активно стекаться жители северных районов страны. Это только усугубило конфликты на улицах. Мы их боялись. Невозможно было никуда пройти. Многие улицы простреливались. Но по нам специально огонь не открывали, шальные пули изредка попадали в квартиры. К этому времени в магазинах закончился даже хлеб.
Однажды едем на вызов, а посреди дороги стоит огромная толпа таджиков. Стоят и молятся, кланяются к востоку, поют воинственные молитвы. Это было похоже на стихию, неподвластную ничему. Но тогда про исламскую революцию вслух никто еще не говорил. Речь шла только о демократии. Мы еще плохо понимали, что происходит. Мы думали, что радикалы, они там, в Афганистане, но все оказалось гораздо сложнее.
С началом этих событий в 1991 году я уехала, но вскоре пришлось вернуться. Меня отправили доучиваться на психиатра. Дело в том, что мой ребенок тогда сильно болел, мы нашли ему клинику в России. Когда ты думаешь только о нем, все остальные проблемы смазываются. Меньше обращаешь внимание на происходящее. Уехать было ужасно сложно. Были закрыты почти все учреждения, продать квартиру было невозможно. Но в один прекрасный день у меня получилось найти юриста. За сутки оформили все документы и отдали жилье таджикам с севера. Они достаточно агрессивно отнеслись ко мне. Им все не нравилось. Были очень негативно настроены.
Моя семья смогла получить переселенческие билеты, а по приезде в Россию через знакомых в миграционной службе мне выделили квартиру в Волгограде. Мы тогда совсем не понимали, кто мы. Русские? Советские? В головах была каша. И хотя как врач я всегда была востребована, в быту мне почти никто не помогал. В 1992-м я вернулась в Душанбе. Начиналась гражданская война, но я как-то быстро привыкла. К тому времени из института разбежались почти все. Остался только русский профессор и одна преподавательница. В этом же году из-за состояния сына снова пришлось вернуться в Россию.
Когда приехала в Москву, долго не могла понять, что со мной происходит. Заложило уши — это я просто перестала слышать выстрелы. В один из дней увидела по телевизору репортаж из Таджикистана и впервые испытала ужас. Но когда я видела то же самое своими глазами, страха почти не было.
В этих паскудных конфликтах, как я думаю, виноваты прежде всего внешние силы. Они сыграли на противоречиях между разными регионами республики. Северу внушили, что скоро в Таджикистане установится демократия, а получилось ровно наоборот.
Роман, 29 лет, Ташкент-Москва, журналист
Ташкент — это такой город, где до последнего сохранялись советские пережитки. Я рос и ощущал себя, как будто живу в Советском Союзе. Я застал времена, когда узбекский язык активно переводили на латиницу, русский стал повсеместно вытесняться. Но Ташкент все еще оставался мультикультурным городом. Уже в середине 1990-х русских стали повсеместно увольнять. Когда пришел в школу, учеников делили на русские и узбекские смены. Это порождало большие конфликты.
Среди учеников всегда существовало разделение, но не по этническому признаку, а по языковому — русскоязычные и говорящие на узбекском. Очевидно, я тусил с первыми. Но жили мы в центре города, район считался благополучным, и до открытых столкновений дело никогда не доходило. Там в большинстве своем жили русские. Возможно, на окраинах города все было иначе.
К этому же времени почти вся интеллигенция покинула Узбекистан — инженеры, педагоги, доктора. На их места приезжали люди из кишлаков с низкой квалификацией. Они были обозлены вообще на всех.
Жители глубинки часто раскачивали национальный вопрос и унижали говорящих по-русски соотечественников. Ощущалось и давление сверху. Государство пыталось выжать русскую культуру из всех сфер общественной жизни, и националистам попросту не мешали качать свои права.
О влиянии межэтнических конфликтов на судьбу
Оксана, 48 лет, поселок Глубокое-Краснодар, пенсионерка
Я родилась и выросла в Восточном Казахстане, вблизи города Усть-Каменогорск. Поселок, в котором мы жили, кормил Иртышский медеплавильный завод. Мои родственники трудились там поколениями. И дед, и отец, и муж — вся экономика держалась на этих людях. В Глубоком русские составляли меньшинство населения, но местные общались исключительно на русском. Они были глубоко ассимилированы в нашу культуру, заводили смешанные браки.
В конце 1980-х я окончила техникум и вышла замуж. Уже воспитывала детей, работала технологом по очистке воды. При этом все потрясения, которые случились в Советском Союзе, как тогда казалось, прошли стороной. Никого не интересовала политика, все жили своими проблемами. Да и продуктовый кризис ощущался не так уж сильно, рабочим на заводе вполне хватало средств, чтобы обеспечить свои семьи. Даже когда мы стали гражданами Казахстана, ничего особо не поменялось. Не было ощущения, что мы чужие в этой стране. Никто не стремился никуда уезжать, хотя детей уже отправляли учиться в Россию из-за престижа образования. Да и национальные отношения оставались теплыми.
Все изменилось к середине 1990-х годов, когда политика добралась и сюда. Повсеместно начали внедрять казахский, возникли проблемы с документооборотом. У детей появились проблемы в школе из-за незнания государственного языка. Вскоре на казахском стали говорить в магазинах, иногда нам попросту отказывали в обслуживании.
А мы никогда не учили казахский язык. Мы бы и не против выучить, но где? В школах он не был обязательным предметом. Дальше ситуация усугубилась еще сильнее.
В конце 1990-х годов руководство заводом перешло корпорации «Казахмыс». Сперва было снято все наше высшее руководство — преимущественно русские. Директорами поставили казахов, причем не местных, а приезжих из других городов. Это вызвало сильнейшее недовольство рабочих. Потом начали сокращать людей целыми цехами. Говорили, что медь якобы никому не нужна. Мы даже верили поначалу. Но потом в поселок стали прибывать люди из аулов и далеких сел. Они вообще не говорили по-русски.
На фоне безработицы сильнейшим образом испортились национальные отношения. Хотя в открытое противостояние это так и не вылилось, сложилось впечатление, что они считают себя хозяевами этих земель. Иногда можно было услышать, что мы их оккупировали. В магазинах иногда отказывались обслуживать на русском. Особенно страдали наши мужчины, по отношению к ним приезжие вели себя особенно агрессивно
Но в рабочей среде никаких этнических конфликтов не было. Только солидарность. Однако вскоре мы узнали, что завод будет остановлен и продан. Мы оказались буквально в осадном положении. Ждали инспекцию, которая проведет подсчеты и «распилит» завод на металлолом. Инициативная группа рабочих решила заблокировать доступ комиссии на территорию предприятия. Началась бессрочная акция протеста. Наши мужчины днями стояли в сцепках, несмотря на угрозы руководства и местной администрации. Женщины носили им еду, мы верили, что отстоим цеха. Тем не менее желаемого результата это не принесло — и завод был закрыт. Началась сильнейшая безработица. Мы были вынуждены уехать в Краснодар. Тогда уже не было проблем с получением гражданства, и мы быстро обжились на новом месте.
Нина, 56 лет, Ташкент-Саратов, бухгалтер
На наше положение сильно повлиял закон об обязательном изучении узбекского. С 1993 года он стал продвигаться очень активно во всех сферах публичной жизни. Очень многие интеллигентные и образованные узбеки сначала даже смеялись над этим. Потому что появилось много слов, которых никогда не было в узбекском. Например, главный бухгалтер всегда переводили как bosh buxgalteri (дословно — большой бухгалтер). А тут государство стало утверждать, что переводить следует как bosh hisobchi (большой счетовод). Очень тогда возмущалась. Прямо говорила, что уеду: счетоводом я быть не хочу! Да и жить стало гораздо труднее, появились талоны. Большинство знакомых попросту уехали. Самый массовый исход случился в 1994-1997 годы.
Переломным моментом стало два неприятных случая. Мои дети гуляли во дворе, им было шесть и три года, и вдруг соседские дети стали забрасывать их камнями. Но никто из родителей не вышел и не остановил это безобразие. Тут надо заметить, что мои родители получили квартиру в этом доме, когда работали на заводе. Он был относительно небольшим, и соседи друг друга знали очень хорошо. Всегда друг к другу тепло относились. И вдруг мы стали врагами с нашими соседями, с которыми прожили рядом два десятка лет. Это была неприкрытая агрессия.
Вдруг оказалось, что мы их поработили, что мы лишние, и нам нужно отсюда уехать. Что мы всегда у них все забирали, что нам доставалось самое лучшее… Почему мы вообще говорим на русском? Нужно говорить только на узбекском!
Был и еще один случай. Я практически каждый день работала, иногда ходила в Центральный банк за бумагами. Но даже там было небезопасно. Когда в феврале 1999 года в Ташкенте произошел теракт, я чудом не оказалась в эпицентре, потому что в тот день задержалась… На месте увидела только крошево из стекла и своих израненных знакомых. Захотелось уехать и никогда не возвращаться. Мы уехали в 2000 году, но тогда еще не было проблем с отказом от гражданства. Узбекистан покидать было очень трудно. Билеты невозможно было достать, только у спекулянтов.
А на границе мы и вовсе столкнулись с рэкетом. Это случилось у железнодорожной станции Арыс на границе Узбекистана и Казахстана. В вагон заходили таможенники и попросту собирали деньги. Они не угрожали оружием, но поступали иначе. «Либо вы даете деньги, либо мы будем устаивать полный досмотр. Вас выведут из поезда, а пока будем досматривать, он наверняка уедет. Поверьте, мы найдем запрещенные вещи!» — говорили они. А сама станция буквально в чистом поле расположена.
Когда мы вернулись в Россию, денег было катастрофически мало. Приткнуться было некуда. Сначала жили в деревне под Самарой, рассчитывали очень быстро получить гражданство. Был закон, что рожденные в России могут получить гражданство в короткие сроки. А у меня муж родился в Саратове, хотя всю жизнь и прожил в Ташкенте. Но паспортистка все тянула, придумывала новые запросы, писала отмазки. Она явно хотела денег, хоть и не говорила об этом прямо. А мы тогда почти не имели средств. В конце концов у меня кончилось терпение, я поехала в областной паспортный стол и настрочила жалобу, заставила сотрудников все зарегистрировать, и в течение недели супруг получил заветный паспорт. А вскоре и мы с детьми.
О жизни после трагических событий
Роман, 29 лет, Ташкент-Москва, журналист
Мы ощущали себя в Узбекистане, как в Северной Корее. Хочешь куда-нибудь выехать — бери выездную визу. Жестко ограничивали работу СМИ, в том числе русских. Как рассказывали родители, тогдашний президент Ислам Каримов очень боялся, что его свергнут, и пытался играть на национальных чувствах. Получалось довольно плохо. Хотя при этом с исламизмом боролись очень усиленно. Сыграла свою роль гражданская война в Таджикистане. Да и талибы под боком… А Каримову необходимо было укрепить свою власть. В общем, не церемонились ни с кем.
1990-е годы, конечно, сильно ударили по местным. Помню, как люди из-за инфляции жгли деньги. Но в моей семье было плюс-минус все хорошо. Даже начали дом строить ближе к началу 2000-х. Но вокруг царила разруха. Многие люди голодали. Я водил к себе домой друзей-узбеков, чтобы накормить. Иногда приходили по 15-20 человек. Им жилось совсем несладко
Решение уехать приняли после 2003 года. Сильно сказывалась политическая нестабильность и абсолютная безработица. Папа говорил, что нужно сидеть тише воды, иначе — тюрьма. Все могли отобрать просто так. Перспектив не было вообще. У нас же нет узбекских имен, нет культурного бэкграунда. А без этого никогда не будет ни карьеры, ни уважения.
Мы решили эмигрировать в Германию, но еще долгое время жили с паспортами Узбекистана. У меня отказ от гражданства занял аж пять лет. Пока Каримов не умер, дело не двигалось вообще! После того как мы покинули страну, бизнес отца, говоря русским языком, «отжали». Это и было главной причиной нашего отъезда. Почему вернулся в Россию? Я никогда не чувствовал себя дома — ни в Германии, ни тем более в Узбекистане. Когда я в 2014 году впервые в сознательном возрасте посетил Россию, понял, что только здесь я чувствую себя своим.