В оценках «Талибана» основой мотивации талибов часто называют консерватизм самого движения. Этот консерватизм плохо укладывается в картину мира XXI века у аудитории, чье мировоззрение сформировано под гнетом европейских ценностей. Другое дело, как к тому или иному консерватизму относиться. Как менялся подход к консервативному строю и ценностям у талибов – разбирался востоковед Александр Князев.
Множественность форм консерватизма, пришедших к власти в Афганистане талибов, создает у людей за его пределами преимущественно их негативный образ, успешно эксплуатируемый «мировыми СМИ» и интерпретируемый как показатель якобы неизбежной деградации.
Но, в конце концов, мир разнообразен. Наличия, как и права на существование, различных культурно-цивилизационных типов никто, вроде бы, не отменял. Известно же, что хорошо немцу или шведу, то афганцу смерть, да и наоборот… Однообразие – путь на кладбище.
Конечно, талибский консерватизм вряд ли можно назвать оптимистическим. Однако основывается он во многом на существующем в большой части общества запросе.
Так, Афганистан к середине 1990-х годов, когда и появилось движение талибов, представлял собой зону диффузии нескольких цивилизационных типов – традиционного, раннемодернистского, а также элементов индустриального общества. Эта палитра и привела тогда к резкому снижению роли традиционных «городских» политиков, усилив одновременно позиции пуштунских родоплеменных авторитетов.
Можно отметить, что даже джихад против советских войск в 1980-е годы был, в определенной мере, борьбой за власть между лидерами родоплеменных союзов, т.е. конфликтом преимущественно традиционного общества.
Внедрение новых, идеологических и политических компонентов подорвало основу традиционного общественно-политического устройства Афганистана. Давно отмечено и влияние на этот процесс привнесенного из СССР интернационализма. Значительные импульсы получил процесс консолидации тех, кто прежде относился к этническим меньшинствам.
Одновременно в этой среде начали оформляться и прообразы политических структур и движений, объединенных по принципу территориальной общности, ориентации на определенного лидера и на определенную внешнюю силу, противостоянии той или иной угрозе.
С другой стороны, процесс разложения традиционного общественного строя и появление новых форм групповой идентификации, интеграции спровоцировал мощное противодействие. Итогом которого, помимо прочего, и стало движение «Талибан».
В этнополитическом плане образование движения «Талибан» также может рассматриваться в контексте консерватизма – как симметричный ответ пуштунов, ранее доминировавших во властной элите афганского общества, на возникший политический вызов этнических меньшинств.
Эта оценка позволяет довольно органично вписать феномен талибов в изменившуюся матрицу развития афганского общества. Завершение процесса этнополитической идентификации и консолидации совпало с переходом: от традиционной позднефеодальной – к модернистской раннекапиталистической формации.
Анализ феномена талибов и в социокультурном ключе позволяет оценить движение «Талибан» как ответ на изменившиеся реалии. Хотя тот факт, что талибы сориентированы не на какое-либо реформистское, а исключительно на консервативное, традиционалистское толкование ислама, вовсе не отменяет революционного характера их феномена.
Возвращаясь к вопросу о консерватизме талибов, нужно заметить, что выступая против очевидных издержек переходного периода, талибы связывают их в основном с немногочисленными, слабыми ростками современности, то есть модернизации. Без которых развитие афганского общества неизбежно будет повернуто вспять, но массе сельских пуштунов этот путь непонятен, а значит и чужд.
Заодно ассиметричность политики талибов базировалась и продолжает – на афганской традиции. А именно, на остром неприятии подавляющей частью общества привнесенных извне идей и основанных на них преобразований. Это относилось к модернизационным попыткам до 1978 года президента Мохаммада Дауда, затем – к реформам просоветских режимов, уже в 2000-х – это относится к демократическим преобразованиям по западным сценариям.
К слову, апелляция талибов к исламским первоначальным ценностям на первом этапе их руководства страной была спокойно воспринята большинством населения.
Как писал еще в то время российский исламовед Алексей Малашенко, «страх перед исламскими радикалами части местной вестернизированной и советизированной интеллигенции компенсируется восторгом торговцев базара, феллахов, многочисленных маргиналов, а также мечтающих вернуться на родину беженцев»…
A propos (кстати), с начала 2021 года в Афганистан вернулось около 1 миллиона беженцев из Ирана и Пакистана, и они продолжают возвращаться…
Талибский популизм
Современный талибский «реванш» во многом повторяет черты первого пришествия талибов в 1990-х. Но за прошедшие пару десятилетий сменился ряд знаковых и критически важных новых черт.
Так, снизился, хотя и сохраняется, накал программных лозунгов, содержащих в себе очевидный популизм и в то же время отвечающих на запросы основной массы общества. Например, это относится к борьбе с коррупцией.
Опять же, с августа 2021 года заметно снизился уровень коррупционной составляющей на таможенных пунктах участков границы с Ираном и Таджикистаном. Изрядно прогрессировала и политика в отношении национальных и религиозных (шииты) меньшинств и женщин.
Талибы обеспечивают безопасность при проведении шиитских религиозных празднеств (и вовсе не случайно ИГИЛ направляет свои теракты именно на шиитские мечети, усиливая для шиитов общий страх в и без того непонятно для многих меняющейся атмосфере в стране).
Уже почти в десятке провинций разрешено полноценное обучение девочек в школах (заодно этот факт, между прочим, подчеркивает необходимость усиления регионального компонента в государственном регулировании, а в перспективе – переход к какой-то форме федерализации).
…И инклюзивность – инклюзивности тоже рознь
Вопрос будущего государственного устройства в «Талибане» пока никак не дискутируется – пока не до этого.
Брат знаменитого лидера Северного альянса, известный политик Ахмад Вали Масуд пишет, что «первым шагом к той настоящей инклюзивности, которая позволит помирить Афганистан, станет децентрализация самой структуры власти для вовлечения в политику регионов». Это действительно так.
Федерализм – пожалуй, единственно адекватная форма государственного устройства для Афганистана. Это федерализм должен основываться не на этническом или конфессиональном разделении, а на региональном, с передачей регионам максимума полномочий и компетенций. Но это все-таки на будущее.
В нынешней форсмажорной ситуации установление децентрализации де-юре не представляется сделать возможным де-факто. Да, и де-факто, никакой централизации не существует, и это, видимо, надолго.
Потому в провинциях, где администрация от «Талибана» оказывается более восприимчивой к реальным потребностям подконтрольной территории, там и то же женское образование оказывается в более адекватном состоянии.
Вообще же, безусловно, вопрос соотношения центральной и региональных властей – вопрос будущего Афганистана, просто пока никто в стране и за ее пределами не способен предложить механизмы воплощения такой конфигурации управления, как и механизмы обеспечения искомой инклюзивности.
Зацикливание на представленности в кабульском правительстве тех или иных страт населения создает определенный тупик. В то время, как гораздо более важной выглядит инклюзивность местных структур власти: от уровня провинций до уровня улусволи (уездов) и отдельных горных или степных кишлаков…
Такая инклюзивность «снизу» в условиях системы государственного управления, которая еще долго будет оставаться децентрализованной, была бы способна обеспечить интересы и национальных и религиозных меньшинств, и женщин. Главное, решение сняло бы напряжение в самой постановке вопроса и создало для политиков в Кабуле (талибов, а в перспективе – не только талибов) пространство для политико-юридического закрепления соответствующих прав и обязательств общества и государства на долгосрочную перспективу.
Кто виноват? Что делать?
Вовсе не факт, что Афганистан вышел или даже начал выходить из состояния длившейся (длящейся) десятилетиями гражданской войны. Но даже если считать нынешний момент началом некоего мирного этапа, вряд ли стоит акцентировать внимание на всем происходящем в стране негативе, в конце концов ни одна смена формации не проходила в истории безболезненно.
Гораздо продуктивнее было бы сосредоточиться на поиске путей разрешения кризисных ситуаций, большинство из которых создано, увы, не движением талибов. В частности, это относится к социально-экономической ситуации, стопроцентно являющейся наследием сбежавшей администрации Ашрафа Гани. Серьезное ухудшение общей криминальной ситуации в стране также нельзя рассматривать в отрыве от рассмотрения всех причинно-следственных связей, возникших вовсе не с приходом движения талибов к власти.
Заметная в последние месяцы активизация в стране «Исламского государства» не инициатива рядовых командиров этого движения. Было бы логично рассматривать эту тенденцию наряду с отказом США от разморозки афганских активов как объявленную Афганистану прокси-войну со стороны Запада и курируемых им структур.
Эволюция – это не событие, это процесс. Процесс не бывает сиюминутен, это категория времени, пусть и быстротекущего сейчас для Афганистана и для «Талибана».
Собственно, если разобраться поглубже, то и любая революция также скорее процесс, нежели событие. Поэтому и рассматривать происходящее в Афганистане нельзя в категориях одной только текущей политики. Независимо от того, считать ли «Талибан» эволюционирующим, или думать, что движение талибов состоит не из живых людей и остается тем же самым, что и три десятка лет назад.
Александр Князев, востоковед