Когда советник президента Узбекистана Абдулазиз Камилов, опытный дипломат и человек с безупречным чувством меры, произнёс в эфире телеканала «Узбекистан 24» слова о том, что республика готова к сотрудничеству с международными правозащитными организациями, но только в тех пределах, где их рекомендации не противоречат «национальным традициям и менталитету», – это прозвучало не как вежливое заявление, а как диагноз эпохи.
Его слова, в сущности, подвели черту под длительным периодом напряжённого, порой болезненного диалога между Узбекистаном и западными структурами, провозглашающими универсальные ценности прав человека. Камилов аккуратно, но чётко напомнил: есть грань, за которую Восток не перейдёт. И если кто-то на Западе всё ещё надеется, что страны Центральной Азии примут европейские ценности в чистом виде, он просто не понимает логики региона, веками выстраивавшего собственную систему координат.
История отношений Узбекистана с международными правозащитными организациями – это история постоянного балансирования между прагматикой и принципами. В ней есть всё: и попытки диалога, и периоды изоляции, и фазы осторожного сближения. Но как бы ни менялись политические эпохи, одно оставалось неизменным – Восток всегда сохранял своё право интерпретировать «демократические стандарты» через призму собственной традиции. И не потому, что отвергал западный опыт, а поскольку пытался выжить в мире, где универсальность часто служит инструментом давления.
В 1990-е и 2000-е годы, когда Узбекистан делал первые шаги как независимое государство, на его политическую арену вышел Ислам Каримов – человек, который с редкой жёсткостью удерживал баланс между внутренним порядком и внешними вызовами. Будем честны, его эпоха запомнилась не только авторитарной концентрацией власти, но и своеобразным подходом к взаимодействию с международным сообществом.
Тогда западные правозащитные организации – Human Rights Watch, Amnesty International, Freedom House, Репортёры без границ, БДИПЧ ОБСЕ – открыли для себя Узбекистан как «территорию несбывшихся надежд». Они ожидали стремительных реформ, прозрачных выборов, свободы слова и гражданских инициатив. Но столкнулись с реалиями государства, где главной ценностью оставалась стабильность.
Напомним тем, кто в то время был совсем юным, что в начале 2000-х годов напряжение между Ташкентом и Западом достигло апогея. После андижанских событий 2005 года контакты с большинством европейских структур фактически замерли. Представители Human Rights Watch были выдворены, программы ЕС свёрнуты, а США, которые ранее называли Узбекистан своим стратегическим партнёром в борьбе с терроризмом, охладели к контактам.
Тогда Каримов сделал выбор, который определил долгосрочную стратегию: государство должно строиться не под внешние стандарты, а под внутренние потребности. Этот подход не был уникален для Ташкента – похожую линию проводили и другие постсоветские государства региона. Но именно в Узбекистане он приобрёл законченный, почти философский характер: «Запад предлагает свободу, но свобода без устойчивости – это хаос».
После 2016 года, с приходом к власти Шавката Мирзиёева, международное сообщество с надеждой заговорило о «новом Узбекистане». Риторика реформ, лозунги о модернизации, реформирование судебной системы и смягчение политического климата вызвали настоящий дипломатический энтузиазм. Представители ЕС и США, международные наблюдатели, миссии ОБСЕ – все поспешили оценить перемены как «поворот к либерализации».
И действительно многое изменилось. Были пересмотрены отдельные уголовные дела, наведены мосты между властью и гражданским обществом, допущены независимые журналисты в некоторые судебные процессы. Появились платформы, на которых представители власти и общественности могли открыто обсуждать острые вопросы.
Но, как это часто бывает в восточных обществах, форма не всегда совпадает с содержанием. Постепенно стало ясно, что открытость имеет свои пределы. Те же западные правозащитные организации начали фиксировать противоречия между словами и делами. В ежегодных отчётах Amnesty International и Human Rights Watch стали появляться знакомые формулировки: «преследование блогеров», «избирательное применение законов о клевете», «ограничения на деятельность независимых СМИ».
В некоторых резонансных случаях журналисты и общественные активисты подвергались судебным преследованиям за публикации, которые интерпретировались как «разжигание социальной розни» или «клевета в отношении представителей власти». Формально – всё в рамках закона. Фактически – сигнал: свобода слова в Узбекистане существует, но в ограниченном формате и под контролем власти.
Западные правозащитники упрекают Ташкент в том, что реформы застопорились. Европейский парламент в своих резолюциях говорит о «дефиците демократических гарантий» и «задержке судебных преобразований». Freedom House традиционно помещает Узбекистан в категорию «несвободных стран».
Но в самой стране такие оценки вызывают не столько раздражение, сколько усталую иронию. Не секрет, что международные структуры, как правило, исходят из догмы универсальных ценностей, тогда как в Узбекистане политика строится вокруг принципа контекстуальности. Будем откровенны, на наш взгляд, в Ташкенте резонно считают, что права человека – это не абстрактная формула, а живая система, которую невозможно механически перенести с одного культурного поля на другое.
Отсюда и позиция, сформулированная Камиловым: сотрудничать – да, но только в рамках собственных традиций. Не принимать навязанных рецептов, а искать баланс между современностью и национальной идентичностью.
Думаю, что эта позиция вызывает непонимание в Брюсселе и Вашингтоне, но она абсолютно органична для Центральной Азии. Ведь регион пережил не одну эпоху внешнего влияния – от имперского до советского – и теперь интуитивно защищает своё право на собственную модель развития.
Если рассматривать конкретную сферу – свободу слова, то ситуация в Узбекистане остаётся противоречивой. Аналитики отмечают, что, с одной стороны, появились независимые интернет-ресурсы, выросла роль блогеров, общественная дискуссия стала заметно живее. С другой – власть по-прежнему определяет свою чёткую грань между «ответственной критикой» и «деструктивной деятельностью».
Общественные дискуссии допускаются, пока не затрагивают сакральную тему – политическую легитимность власти и основы государственного устройства. Там, где критика превращается в давление, начинается механизм защиты государства. Именно поэтому, как отмечают международные наблюдатели, судебные дела против журналистов и блогеров в Узбекистане нередко становятся индикатором того, где проходит граница дозволенного.
Именно эти примеры Запад использует, чтобы упрекнуть Ташкент в несоответствии статье 19 Всемирной декларации прав человека. Но в ответ узбекские чиновники напоминают: статья 29 той же декларации говорит о долге каждого человека перед обществом. И в этом, пожалуй, кроется суть разногласия: для Запада свобода слова – абсолют, для Востока – функция ответственности.
Внешняя политика Узбекистана сегодня напоминает тонко выверенное уравнение. В нём нет места резким колебаниям или идеологическим привязкам. Ташкент демонстративно сохраняет дистанцию от всех центров силы – Вашингтона, Брюсселя, Москвы и Пекина.
Эта равноудалённость не означает изоляцию. Напротив, Узбекистан активно взаимодействует с ЕС в области зелёных технологий, с Россией – в вопросах безопасности, с Китаем – в инфраструктурных проектах. Но при этом в каждой из этих связей сохраняется условная «буферная зона», защищающая от политического давления.
Когда в Брюсселе говорят о необходимости «углубить диалог по правам человека», Ташкент вежливо соглашается, но без иллюзий. Потому что любая попытка экспортировать западную модель демократии воспринимается не как помощь, а как посягательство на суверенитет.
Красной нитью через всю политику Ташкента проходит феномен «выборочного заимствования». Узбекистан охотно принимает европейские инвестиции, гранты, образовательные программы, технологии государственного управления. Но когда речь заходит о реформах в сфере прав человека, религиозной свободы или гендерной идентичности – начинается сдержанная вежливость.
Это не двойные стандарты, а механизм самосохранения. Восточные общества в принципе не готовы принять универсальные формулы без адаптации. Они слишком глубоко укоренены в традиционалистском мировоззрении, где общественная гармония выше индивидуальных прав.
Можно сколько угодно упрекать нас в «недостаточной демократии», но для большинства жителей страны демократия измеряется не количеством партий, а стабильностью, уровнем жизни и предсказуемостью завтрашнего дня. И это тот социальный контракт, который Западу трудно понять, потому что он построен не на правах, а на доверии.
В последние годы деятельность международных правозащитных организаций всё чаще подвергается критике не только в Узбекистане, но и в других странах региона. На мой взгляд, причина проста: правозащита перестала быть исключительно гуманитарной сферой и превратилась в инструмент политического влияния.
Когда Human Rights Watch или Amnesty International публикуют доклады, в которых список нарушений прав человека совпадает с повесткой западных правительств, это невольно вызывает вопросы. Ведь очевидно, что оценка ситуации в Узбекистане или Казахстане строится не только на фактах, но и на стратегических интересах.
Ташкент это всегда понимал. Поэтому официальная реакция на подобные отчёты стала предельно прагматичной: «Мы готовы к диалогу, но не к лекциям». Правозащитники приезжают, встречаются с чиновниками, задают неудобные вопросы, но в ответ слышат вежливое напоминание: у нас свой путь.
В начале 2020-х годов европейско-узбекский диалог по правам человека стал терять энергию. Формально встречи продолжаются, заявления звучат, но их тон стал заметно прохладнее. Причина не в дипломатических обидах, а в системном расхождении мировоззрений.
ЕС и США настаивают на безусловном приоритете универсальных прав человека. Ташкент отвечает, что каждое общество имеет право на собственный темп и формат преобразований. Европейцы видят в этом «задержку реформ», а власть Узбекистана – элемент здравого смысла.
Парадокс в том, что обе стороны отчасти правы. Но мост между ними становится всё уже. И дело не в персоналиях, а в принципах. Мир вновь разделяется на цивилизационные зоны, где каждая защищает своё понимание свободы.
В результате диалог по правам человека превращается в обмен риторикой. ЕС говорит о необходимости либерализации, Ташкент – о сохранении национального менталитета. Вашингтон публикует очередной отчёт Госдепа, Ташкент отвечает дипломатической вежливостью. И всё возвращается на круги своя.
Уверен, что феномен Узбекистана невозможно понять вне контекста Центральной Азии. Все государства региона – Казахстан, Киргизия, Таджикистан, Туркменистан – идут примерно по одной траектории: открываются для мира, но не растворяются в нём. Они готовы торговать, сотрудничать, принимать инвестиции, но не готовы отдавать суверенитет в обмен на признание.
Региональная политическая философия основана на принципе многовекторности. Она выстраивает отношения с Москвой и Пекином, с Брюсселем и Вашингтоном, но при этом сохраняет стратегическую автономию. Именно поэтому Центральная Азия воспринимает себя не как периферию великих держав, а как самостоятельный центр притяжения.
В этом смысле даже возможное охлаждение отношений с Западом – не катастрофа, а естественный процесс взросления. Регион перестаёт искать внешнего наставника и выстраивает жизнь по своим лекалам.
Редьярд Киплинг, наблюдая за столкновением культур в британской Индии, сформулировал знаменитую строку: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест им не сдвинуться вовек». В XXI веке она звучит не как поэтический образ, а как точное политическое наблюдение.
Между Западом и Востоком пролегает не просто культурная пропасть, а разница в антропологии. Запад видит человека как автономного субъекта, Восток – как часть сообщества. Для первого свобода – высшая ценность, для второго – гармония. Поэтому любой диалог между ними будет не разговором равных, а попыткой перевести несовместимые языки.
Камилов лишь повторил эту древнюю истину в дипломатической форме: сотрудничество возможно, но только до той границы, где начинается душа народа.
Повторю ещё раз, Узбекистан не отказывается от диалога с миром. Он остаётся открытым, готовым к сотрудничеству и обмену даже в большей степени, чем это мог кто-то предположить. Но он всё более ясно формулирует условие: никакая реформа, никакая правозащитная инициатива, никакая внешняя оценка не может быть важнее внутренней устойчивости.
Признаем, что между Востоком и Западом действительно лежит бездна – не вражды, а различий. Но, возможно, мудрость состоит не в том, чтобы её преодолеть, а в том, чтобы научиться жить на её краю, сохраняя уважение к обеим сторонам.
Сергей Ежков